Таня Гроттер и Болтливый сфинкс - Страница 43

– Пора! Я больше не могу! – сказала она себе и начала поспешно одеваться.

Окно уступило лишь после третьего толчка. Таня услышала обиженный хруст – это ломался лед, за ночь склеивший рамы. Казалось, осыпаясь, лед звенит укоризненными колокольчиками: «Я старался, старался, а ты…» «Прости!» – коротко ответила льду Таня и распахнула окно.

Огонек единственной свечи, горевшей на стуле у кровати, тревожно заметался и лег горизонтально. В зрачки Тане втиснулась мглистая, густая, упругая, как подмерзший кисель, ночь. Таня сделала глубокий вдох и, вопросительно оглянувшись на рюкзак, который должен был лететь следом, взяла контрабас за гриф. При одной мысли, что ей придется нырять в этот стылый ночной кисель, ей стало зябко.

Не позволяя провернуться в душе ключику саможаления, Таня решительно произнесла полетное заклинание. Контрабас рванулся с нетерпением застоявшегося коня, и она едва успела наклонить голову, чтобы не оставить ее раме на память.

Мороз покровительственно похлопал Таню по щеке колкой ладонью и тотчас скользящим и ловким движением опытного вора выкрал ночное тепло Тибидохса, еще жившее в закоулках драконбольного комбинезона.

– Была команда «Ночь!» Кто тут шляется? А ну подошли сюда! – донесся из закоулков соседней башни пронзительный вопль Поклепа.

Таня не сразу поняла, что обращен он не к ней, а к каким-то младшекурсникам, которые напоролись на засаду, но все же по привычке вздрогнула. Завуч Тибидохса обладал потрясающим врожденным даром портить людям настроение.

«Ну вот меня и проводили! Сочтем это за напутствие!» – подумала Таня.

Привычно закладывая петли между слоновьими ногами башен, сотканными из твердой тьмы, контрабас несся к Грааль Гардарике .

Когда Тибидохс неразличимо утонул в ночи, Таня настроила нить Ариадны. Тонкая золотистая струйка света ввинтилась в темноту, указывая контрабасу путь. Уперев смычок в бедро, Таня ссутулилась как монгольский наездник и погрузилась не то в сон, не то в морозное оцепенение.

Последнее, что она сделала, перед тем как задремать, перевела контрабас с привычного Торопыгуса угорелуса на более предсказуемое и медлительное Тикалус плетутс . Теперь она могла быть уверена, что ветер не сорвет ее с контрабаса.

Когда сознание вновь включилось, Таня была ослеплена острым блеском огромного, прямо перед ней повисшего солнца, к которому она неслась на контрабасе. Солнце – красноватое, утреннее, свежеумытое океаном, из которого оно только что вынырнуло, – смотрело на Таню с веселой насмешкой, пряча улыбку под истрепанной вуалью туч.

Таня оглянулась и не сразу сообразила, где ее рюкзак. «Утонул!» – мелькнула мысль, и лишь потом она увидела поблескивающую на солнце обледенелую глыбу, которая уныло, как заблудившаяся комета, ползла за ней. Таня порадовалась, что догадалась лететь на плетутсе . Лети она на торопыгусе, рюкзак наверняка отстал бы и очутился в океане.

Таня вновь повернулась лицом к солнцу. Ночной холод куда-то ушел, а точнее, стал вдруг неважным. Ее захлестнул безнадежный восторг полета.

Слова, способные не только обозначить понятия, но и до конца, до последней капли, выразить их, подыскиваются чудовищно трудно. Но даже когда находятся, остается ощущение, что наше человеческое слово не может выразить и пятой части того, что способен поймать и почувствовать глаз.

Таня часто ловила себя на этой мысли, когда пыталась описать кому-либо восторг от полета. Кому-то, кто сам никогда не летал или давно не летал. Восторг был огромен, он переполнял, распирал, а вот слов недоставало. Они теснились, сталкивались, гремели, как стеклянные шарики в банке. Но увы! На дне глаз собеседника Таня скоро видела скуку и тогда махала рукой и отходила, нередко ощущая, что, обсуждая свою радость с кем-то, размывает и предает ее.

Обычно Таня начинала испытывать радость в минуту, когда только перебрасывала ногу через контрабас. Ощущала лакированную упругость дерева и устремленную, созерцательно-спокойную уверенность смычка. Струны возбужденно гудели. Контрабас – ее нервный, чуткий контрабас – нетерпеливо рвался в небо. Заставляя себя не спешить, Таня делала один или два шага, довольно неуклюжих, учитывая размеры и вес контрабаса. Случалось, что контрабас цеплял за что-то, и на полировке оставались следы.

Но вот звучит заклинание, и контрабас взлетает. На секунду закладывает уши. Кажется, что встречным потоком тебя вот-вот перевернет и закрутит. Но тут уже все привычно. Немного ссутулиться, сместить центр тяжести, в крайнем случае грудью прижаться к грифу контрабаса и – вперед.

Ветер, которого на самом деле нет, потому что ветер – это ты сам, мчащийся с запредельной скоростью в плотном воздушном потоке, наждаком режет щеки, счесывает кожу. Поэтому лучше все же обмотать лицо платком. Еще неплохо надеть защитные парашютные очки, как у Ягуна.

Если не считать драконбола с его короткими рваными скачками, высоту Таня всегда набирала осторожно. Еще не забылся неудачный детский опыт, когда, слишком быстро поднявшись на четыре тысячи метров, она вкусила все прелести перепада давления. Из носа у нее хлынула кровь, а под глазами две недели были фиолетовые пятна, точно она подралась в школьном коридоре с нанюхавшимся нафталина полтергейстом.

Снижаться тоже нужно постепенно. Рассказы о магах, которые, резко пикируя с большой высоты, теряли сознание и разбивались, не были сказками. Но об этом Таня обычно не думала. В минуты взлета она жила лишь взлетом и тем мгновенным сиянием радуги, которая бывает, когда с разгону проходишь сквозь Грааль Гардарику .