Таня Гроттер и Болтливый сфинкс - Страница 61

Таня промолчала.

– В Тартаре мне, разумеется, не понравилось. Я стал рваться оттуда, бузить и вести себя громко. Но это, опять же, никого не удивило. Там все ведут себя громко, ну пока у них есть какие-то силы. А так как силы дает только свет, а света там нет, то очень скоро они теряют все, что принесли с собой, и их серые тени носит по бесконечной пустыне, как повисшие в воздухе тряпки. Ну да это те, кто избежал особых мук.

Бейбарсов шевельнул рукой, показывая, как именно ветер передвигает тряпки.

– Тартар мерзостен даже не тем, что там пламя и холод. Гораздо больше мучит то, что там нет любви, надежды и света. Казалось бы, плевать, да вот только совсем не плевать… Там плохо даже тому, кто считал, что он и живет злом, и дышит злом.

Глеб говорил тихо, опустошенно, с мрачной безнадежностью. Точно и не говорил, а отрывал куски от смятой газеты и, разжимая пальцы, позволял им падать. Таня поняла, что тот, кто соприкоснулся с муками Тартара, никогда уже не будет прежним.

– И что там? Правда, муки? – спросила Таня с участием.

– И это тоже. Но страшнее телесных мук – ощущение, что ты лишен чего-то главного, о чем ты никак не можешь вспомнить. Словно роешься в помойке мира в тщетной попытке найти что-то безумно для тебя важное, разворачиваешь мокрые бумажки, ковыряешься в гнили и понимаешь, что ничего живого и настоящего там нет. А омерзительнее всего – ощущение, что это финал, последняя точка. С тобой уже расплатились за все, что ты совершил, и ничего другого не будет. Понимаешь?

– Пытаюсь понять, – честно сказала Таня.

– Там в Тартаре зло предоставлено самому себе и показано таким, какое оно есть. Без иллюзий.

– А здесь иллюзии, получается, были? – усомнилась Таня.

Глеб кивнул.

– Сколько угодно. В нашем мире мрак ловко смешивается со светом, и получается что-то внешне привлекательное. Там же зло такое, какое оно в действительности. Хуже, чем зубами препарировать труп, по одной выгрызая из него жилы. Тот из живых, кто считал зло романтичным, на самом деле видел его в смеси со светом. На деле же он просто не разобрался. То, что привлекло его, – не зло, но те крупицы изуродованного света, которого здешнее земное зло еще не лишено. Истинное же зло раздавит даже темного стража, ибо ни одному темному стражу его не вместить.

Издали донесся гудок приближающегося поезда. Слышно было, как, взяв флажки, Галина Николаевна вышла на крыльцо. Хлопнула дверь. Таня никак не могла соединить то, что рассказывал Бейбарсов, и этот внешний, будничный, земной, хлопочущий мир.

– А как ты вырвался из Тартара? – наивно спросила Таня. – Сбежал?

Брови Глеба шевельнулись. Раньше вместе с ними шевельнулась бы и душа Тани, а теперь она вдруг подумала, что брови Бейбарсова похожи на двух мохнатых гусениц.

– Ты меня переоцениваешь. Из Тартара не сбегают. Мне помогли сойти с электрички. Послали на станцию покупать себе билет на право дальнейшего проезда в вагоне повышенной комфортности. Правда, ты не обрадуешься, когда узнаешь, какой билет с меня потребовали.

– И какой?

Бейбарсов скомкал в ладони край одеяла.

– Еще недавно я бы не сказал. Я всерьез собирался расплатиться. Но теперь, после этого ранения, я понял, что провидение не на моей стороне и нет смысла отягчать наказание…

Глеб закашлялся и с усилием, точно бросал вызов кому-то, кто наверняка слышал его, произнес:

– Мой билет – ты!

– И кому я понадобилась? – с зарождающимся ужасом спросила Таня.

– Догадайся сама. То я бродил по какой-то пустыне, думая, что так будет продолжаться целую вечность, а тут вдруг понял, что стою у стола, за которым сидит красноглазый горбун.

– Лигул?

– Именно.

– И какой он был? Орал? Плевался?

– Хуже. Он был стерильно и безучастно вежлив, точно судья военного трибунала, который подписал за день тысячу смертных приговоров и которому надоело вопить и размахивать маузером. Просто устало ставит закорючку на бумажке, человека выводят и – шлеп! Горбун смотрел на меня, а я на него. Он сказал, что я ему особо не нужен, поскольку у него тут есть и более яркие злодеи, и он согласен вернуть меня в мир живых при условии, что я приведу ему тебя.

– Зачем? – спросила Таня с ужасом.

– Я задал тот же вопрос. Горбун ответил, что это его милая прихоть. У него, мол, уже целая коллекция Гроттеров – «маг отравленное дыхание», твоя прабабка и еще кто-то там. Он мне их даже мельком показал. А потом Лигул спросил: согласен ли я принести ему твой эйдос?

– И ты отказал? – спросила Таня.

Ей все мерещилось, что Бейбарсов шутит. Не мог он согласиться предать ее и теперь рассказывать об этом так просто!

– Нет, не отказал, – признал Глеб спокойно. – Я надеялся, что надую Лигула. Скажу «да», вырвусь, а тут наверху что-нибудь придумаю.

– Но почему ты согласился? – спросила Таня, не устававшая удивляться, с какой легкостью Бейбарсов соглашается перечеркивать чужие судьбы.

Да, он идет по головам, но что станет, когда однажды головы закончатся и внизу останется одна чернота? Или того хуже – не будет черноты, а только выжженные серые степи Тартара и ты сам, раздираемый собственными пороками, от которых никто тебя уже не защищает?

– Видишь ли, я всегда считал, что человек хозяин своему слову. Сам дал, сам взял обратно. Вильнул, сослался на непредвиденные обстоятельства. Вот только странная получается штука: стражи мрака и света почему-то очень дорожат словом и опасаются его нарушить. С чего бы это, если слово ничего не стоит?..

– И что было потом, когда ты сказал «да»? – поторопила его Таня.

– Да ничего не было. Лигул поставил мне на скуле свою печать… нет, не смотри… это банальный след разложения… А потом он вышвырнул меня. Я шагнул из дверей его кабинета и оказался по горло в жиже. Как я потом понял, это было болото где-то в Орловской области.